Недолго им оставалось быть рядом. Весной 1918 года Трубецкой оказался вынужденным немедля скрыться из Москвы. Дальний родственник князя, генерал Жилинский, был выпущен из тюрьмы на его поруки. Кстати говоря, этот факт нельзя обойти без внимания: хотя Трубецкой не скрывал враждебного отношения к новой власти, хотя вместе со всеми членами кадетской партии еще в ноябре 1917 года он был объявлен "врагом народа", тем не менее широко известная высочайшая порядочность князя и верность своему слову делали его приемлемым для большевиков поручителем. Вскоре после выхода на свободу Жилинский узнал, что готовится его новый арест. Решив спастись бегством, он предупредил об этом Трубецкого - ведь поручитель мог поплатиться жизнью за исчезновение генерала.
Пришлось бежать и самому князю, положение которого и без того было далеко не безопасным. Он уезжал из Москвы в спешке, без семьи, с фальшивым паспортом, кое-как изменив свою внешность. Сохранилось его последнее, прощальное (видимо, впопыхах написанное) письмо Маргарите Кирилловне: "Дорогой друг! Теперь вынужденное решение принято и я - накануне отъезда... Обстоятельства вынуждают... Увидимся ли мы с Вами, дорогой безценный друг, перед отъездом, увидимся ли вообще и когда, вот вопрос, который я с ужасом себе ставлю: времена такие, что не знаешь, будешь ли еще жив завтра. С бесконечно дорогой памятью о Вас - друге и поверенном всех моих любимых и сокровенных дум"112.
Трубецкой добрался до Киева, затем был в Одессе, потом в Ростове. Там он, по воспоминаниям очевидца - профессора Н. Н. Алексеева, "производил впечатление уже старого, ослабевшего и нравственно подавленного человека"113. Белая армия отступала все дальше на юг. Очутившись в Новороссийске, князь стал одной из бесчисленных жертв свирепствовавшей в городе эпидемии сыпного тифа. Он скончался 23 января 1920 года.
"Грустно было его отпевание, - вспоминал князь П. Д. Долгоруков, бывший свидетелем похорон Трубецкого, - простой, дощатый гроб, почти пустая церковь..."114 Младший брат князя, Григорий Николаевич, в письме к его семье рассказывал: в гробу у Евгения "было прекрасное тихое лицо, на котором не было никаких следов болезни". Заканчивалось это письмо словами: "Так он лежит на Русской земле, на последнем ее краю, у моря"115.
И сердце то уже не отзовется
На голос мой, ликуя и скорбя.
Все кончено...
Особняк в Мертвом переулке был национализирован, и в нем разместился только что учрежденный Отдел по делам искусств при Наркомпросе. 17 августа 1918 года заведующая отделом Наталья Троцкая (жена военного наркома) подписала документ, в котором гражданку М. К. Морозову ввиду состоявшейся реквизиции ее дома просили срочно сообщить, "не встречается ли с Вашей стороны препятствий к немедленному перемещению нижеследующих произведений искусства, имеющихся в этом доме, составляющих собственность Третьяковской галереи и находящихся в пожизненном Вашем пользовании, как это видно из имеющихся в Галерее документов за Вашей подписью". Затем следовал перечень: четыре этюда Левитана, "В Версали" Александра Бенуа, "Мельница" К. Коровина, "Утро" Г. Макса, "Равнина" Д. де ла Пенья, пейзажи Галлена, Пуантелена и Будена, а также скульптура Родена "Ева". На обороте этого предписания имеется расписка Третьяковской галереи о получении всех перечисленных произведений искусства "за исключением одной картины Пуантелена, находящейся в деревне".
В документе, подписанном Н. Троцкой, говорилось далее: одновременно с этим Отдел по делам искусств обратился в городские органы власти "с просьбой предоставить Вам в Вашем доме две комнаты для размещения в них оставшихся у Вас весьма ценных произведений русских и иностранных художников, а также особенно ценных и других предметов прикладного искусства"116.
Разместившись в одноэтажном особняке Морозовой, отдел сохранил всю его стильную обстановку, включая не значившиеся в перечне для Третьяковской галереи картины, панно "Фауст и Маргарита" Врубеля, хрустальные люстры и т. д. Это помещение имело вид не советского учреждения, а аристократического салона (впоследствии в особняке размещалось норвежское посольство).
А сама хозяйка поселилась в подвале своего дома (в двух бывших комнатах для прислуги) вместе с сестрой Еленой Кирилловной Востряковой, родственную и дружескую близость с которой сохраняла всю жизнь. Из России Морозова не уехала, хотя были времена, когда единственным безопасным для нее местом оставался склеп покойного мужа (работы В. А. Васнецова), в котором ей приходилось прятаться на Рогожском кладбище близ Покровского храма117.
Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь.
Скорбный след в душе оставила потеря друзей. Остался в Швейцарии со времен первой мировой войны Эмилий Метнер, уехал в Германию Белый. Выслали за границу Булгакова (из Крыма), Бердяева, Франка, Степуна из Москвы. Грустно было прощание с ними. "... Вспоминая свое последнее перед высылкой из России посещение этой замечательной женщины, не пожелавшей эмигрировать, - писал о Морозовой Ф. А. Степун, - я невольно чувствую, что в советской Москве пока еще жива и моя Москва"118.
Обе дочери Маргариты Кирилловны оказались за рубежом: Елена осталась во Франции, Марии во второй половине 20-х годов удалось уехать в Германию под видом гувернантки детей итальянского посла в СССР119 (говорили, что помог в этом Луначарский); она вышла замуж за Александра Фидлера - сына директора одной из лучших московских гимназий. Разлука с младшей дочерью причиняла матери особую боль. Морозова не раз обращалась к властям с просьбой разрешить ей выезд в Берлин, чтобы повидаться с Марусей, но неизменно получала отказ.
Когда фашизм пришел к власти в Германии, кто-то донес о наличии у Марии Михайловны примеси еврейской крови, и ей со страшными трудностями пришлось бежать - сначала в Италию, потом в Южную Америку; в конце концов она поселилась в США.
Из четырех детей рядом с матерью оставался только сын Мика - Михаил Михайлович. После Октября он учился в подмосковном театральном техникуме, потом преподавал там историю театра. Занимался изучением творчества Шекспира и стал крупнейшим в стране специалистом в этой области. Но сын жил отдельно от матери, у него была своя, достаточно сложная личная жизнь.
В 30-х годах Маргариту Кирилловну с сестрой окончательно выселили из дома в Мертвом переулке, и они вынуждены были поселиться в дачной местности - Лианозове, где сами пилили дрова, таскали воду... С. В. Гиацинтова, дружившая с Михаилом Михайловичем, вспоминала, что он хотел как-то привезти ее к матери в гости. "Зачем? - сказала Маргарита Кирилловна. - Соня видела меня молодой и нарядной - пусть такой я останусь в памяти тех, кто меня знал. Никому не покажусь"120.
Я друзьям своим сказала:
"Горя много, счастья мало".
И ушла, закрыв лицо.
Во время войны Морозова отказалась эвакуироваться из Москвы. Потом жила вместе с сестрой в комнатке под лифтом на Покровке, страдала от лютого послевоенного голода, от тяжкого безденежья. Но и в нищей, убогой своей старости она осталась красивой, открытой навстречу музыке, искусству, природе. Радовалась успехам сына: профессор, любимец студентов, он был одним из ведущих деятелей Всероссийского театрального общества, Всесоюзного общества культурной связи с заграницей. Жене Михаила Булгакова, Л. Е. Белозерской, часто бывавшей в одной дружеской компании с М. М. Морозовым, он запомнился как "человек, красивый какой-то дикой тревожной красотой"121.